Четыре сезона [litres] - Стивен Кинг

– Дети, ведите себя прилично, – противно-скрипучим голосом проговорила она, подплывая к нам, – а то я в два счета вышибу из вас дурь. Вы знаете, что попечительский совет школы разрешил мне применять телесные наказания? Вы, мистер Чамберс, пойдете сейчас к доске.

– Я хотел вернуть деньги, – сказал ей Крис, – но их взяла леди Саймонс! Слышите? Она их у меня взяла. К ней вы тоже примените телесные наказания, или как?

– К доске, мистер Чамберс, пожалуйте к доске.

Крис в отчаянии посмотрел на меня, как бы говоря: Ну разве я не говорил тебе, что так все и будет, и принялся уныло грести к берегу. Обернувшись, он попытался что-то произнести, и вдруг его голова исчезла под водой.

– Горди, помоги! Спаси меня, Горди! – крикнул он, на мгновение вынырнув и тут же погружаясь снова.

Сквозь прозрачную воду я увидел, что Криса держат за щиколотки и тянут вниз двое голых мальчишек с совершенно пустыми, лишенными зрачков глазами, словно у древнегреческих статуй. Один был Тедди, а второй – Верн. Опять голова Криса оказалась на секунду на поверхности, и он, протягивая мне руку, издал ужасный вопль не своим, а каким-то женским голосом. Вопль, нарастая, разнесся по пляжу, усеянному людьми, однако никто не обратил на него ни малейшего внимания, и даже бронзовая от загара атлетическая фигура спасателя, дежурившего на вышке, не пошевелилась. Те двое дернули Криса вниз, он захлебнулся криком, уходя все глубже в теперь уже почти черную воду, в его обращенном ко мне взгляде были отчаяние и безумная мольба, а руки все тянулись вверх, к солнечным лучам. Вместо того чтобы нырнуть и попытаться его спасти, я, словно обезумев, поплыл к берегу, а может, и не к берегу, по крайней мере туда, где, казалось, было безопасно. Но прежде чем я достиг мелкого места, вокруг моей икры сомкнулась чья-то холодная как лед ладонь и принялась тянуть меня на глубину. Крик ужаса готов был вырваться из груди, когда я понял, что это уже не сон: кто-то и в самом деле тянул меня за ногу.

Открыв глаза, я увидел Тедди: он будил меня, чтобы я сменил его на дежурстве.

– Ты живой, Тедди? – пробормотал я, еще не до конца очнувшись ото сна.

– Нет, я покойник, а ты черномазый ниггер, – проворчал он.

Остатки сна слетели с меня, и я уселся у костра, а Тедди залег досыпать.

20

Как я уже говорил, мне выпало дежурить последним. Сидя у костра, я с переменным успехом боролся со сном: то встряхивался, то опять проваливался в дрему. И хотя жуткие вопли больше не повторялись, ночь эта была далеко не тихой – чуть ли не ежеминутно до меня доносился то победный вскрик охотящегося филина, то жалобный стон некоего зверька, очевидно, ставшего добычей, то более крупный зверь с шумом и треском продирался сквозь заросли, и все это на фоне непрекращающегося стрекота сверчков. Я то клевал носом, то снова вскакивал как ошпаренный после очередного ночного звука, и если бы я вот таким образом исполнял обязанности часового где-нибудь в Ле-Дио, то меня непременно отдали бы под трибунал и скорее всего расстреляли.

Под утро меня сморило окончательно и бесповоротно, однако уже перед рассветом я заставил себя проснуться. Светало. Часы на моей руке показывали без четверти пять.

Я поднялся – при этом в позвоночнике что-то хрустнуло, – отошел на пару сотен футов от распростертых тел моих товарищей и помочился на замшелый пень. Ночные страхи постепенно отступали от меня, и ощущать это было приятно.

Вскарабкавшись на насыпь, я присел на рельс и принялся рассеянно подбрасывать носком кеда щебень. Будить остальных я не спешил: хотелось в эти предрассветные мгновения побыть в одиночестве.

Утро наступало быстро. Сверчки затихли, таинственные тени как бы испарились, отсутствие каких-либо запахов предвещало еще один жаркий день, возможно, один из последних… Пробуждались ото сна и птицы: откуда-то появился крапивник, присел на сук громадного поваленного дерева, откуда мы брали хворост для костра, почистил перышки и полетел дальше по своим делам.

Не знаю, как долго я сидел вот так на рельсе, наблюдая за багровеющим на востоке горизонтом. Наверное, достаточно долго, поскольку в брюхе у меня заурчало – пора завтракать. Я уже хотел подняться и начинать будить ребят, как вдруг посмотрел направо и остолбенел: в каких-то десяти ярдах от меня стоял олень.

Сердце у меня подпрыгнуло так, что, вероятно, выскочило бы изо рта, не прикрой я его ладонью. Я замер без движения, впрочем, сдвинуться с места не смог бы, даже если б очень захотел. Глаза у оленя были вовсе не карие, а бархатно-черные, как у внутренней поверхности шкатулок с драгоценностями, какие я видел в ювелирной лавке. Маленькие ушки были словно сделаны из замши. Животное взглянуло на меня, чуть склонив голову, будто заспанный парнишка со всклокоченными волосами, в джинсах с манжетами и залатанной рубахе цвета хаки со стоячим – по тогдашней моде – воротником был для него явлением вполне обычным. Мне же олень казался неким чудесным видением, незаслуженным, а потому необъяснимым даром свыше.

Довольно долго (по крайней мере так мне показалось) мы смотрели друг на друга, затем животное повернулось ко мне спиной, нагнулось и, беззаботно помахивая белым хвостиком-обрубком, принялось щипать травку. Олень ел, не обращая на меня ни малейшего внимания и совершенно меня не опасаясь! Да и чего ему бояться? Это я боялся не то что шевельнуться, но даже старался не дышать.

Внезапно рельс, на котором я продолжал сидеть, мелко завибрировал, и через какое-то мгновение олень поднял голову, тревожно поглядывая в сторону Касл-Рока и поводя коричневато-черным носом. Наконец зверь встрепенулся, в три прыжка достиг зарослей и там исчез – лишь ветка хрустнула под копытом, будто одиночный выстрел в тиши.

Зачарованный, я продолжал смотреть на то место, где только что пасся олень, пока грохот приближающегося поезда не стал явственным. Тогда я скатился с насыпи туда, где ребята, разбуженные тем же грохотом, уже потягивались и зевали спросонья.

«Вопящий призрак», как выразился Крис, был уже почти забыт: при свете дня охвативший нас тогда, в ночи, ужас казался просто-напросто смешным до неприличия, досадным эпизодом, который следовало предать забвению.

Рассказ о встрече с оленем вертелся у меня на языке, но что-то подсказало мне, что говорить им ничего не надо – пусть это останется моей тайной. И действительно, до настоящего момента я об этом случае нигде ни словом не обмолвился, а описав ту встречу, почувствовал, что на бумаге мои ощущения в тот момент передать просто невозможно. В общем, это был не только самый запоминающийся, но и – как бы это выразить? – самый чистый эпизод всей моей жизни. Воспоминания о нем как-то смягчают последующие довольно жуткие события, которых мне довелось пережить немало. Ну, например, мой первый день в джунглях Вьетнама, когда один из моих сослуживцев лишь на какое-то мгновение высунулся из окопа и тут же повалился навзничь, зажимая ладонями место, где у него только что был нос. Или тот день, когда доктор объявил, что наш младший сын может родиться гидроцефалом (слава Богу, появился он на свет почти нормальным, только с немного увеличенной головой). Или те долгие, кошмарные недели, когда, агонизируя до бесконечности, умирала мать… В такие вот моменты я вспоминал тот предрассветный час, бархатисто-черные глаза и маленькие замшевые ушки великолепного, совершенно не пугающегося меня животного, настоящего чуда природы… Впрочем, кто способен это понять? Ведь посторонним нет дела до потайных уголков нашей души. Помните, ведь именно с этих слов я начал свой рассказ?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});